На руинах «Колдовства» - Страница 7

— Я пойду в детскую проведать своих бесенят. И тебе необходим отдых, если ты собираешься одержать победу сегодня вечером.

— О, перестань! Я развлекаюсь, вот и все.

Симона устроилась под москитной сеткой, защищающей ее кровать. Жалюзи в комнате были слегка приоткрыты, чтобы впустить легкий ветерок, но девушка была слишком полна свежих впечатлений об Аристе Бруно, чтобы забыться сном. Арист уже не тот неуклюжий юноша, который уехал в Париж восемь или девять лет назад, но и не такой, каким она мысленно представляла его после возвращения из Франции.

Девушка вспомнила ощущение колоссальной энергии, когда он промчался мимо нее в зарослях на своем горячем жеребце. Это рассердило ее, но и взволновало, что признала она теперь. Только мужчина с такой необычайной энергией и силой воли мог заинтересовать ее.

И Симоне явно понравилось, что он привез розу в память о своем покойном отце. Она не могла забыть оттенок ласкового сожаления в его голосе, когда он говорил об этом. И об ее арабских скакунах он говорил с редкой теплотой. Ах, но они действительно красавцы!

Однако воспоминания о несчастной плачущей рабыне вернулись к ней, насмехаясь над ее попытками найти причину своей удивительной симпатии к Аристу Бруно. Почему он отказался продать свою горничную? Неужели правда, что Арист держит ее для… для того, чтобы пользоваться ее «молодым телом»? Означает ли это, что он один из тех креольских мужчин, которые одновременно владеют двумя женщинами: одна — для дневного света общества (и при этом замужняя дама!) и другая — для тайных ночных утех?

Она перебрала в памяти несколько замечаний, которые Арист сделал во время обсуждения мужчинами закона, запрещающего освобождение рабов. Позиция Ариста была такой же, как любого ее знакомого плантатора, и более разумной, чем Робера.

Ее отец владел множеством рабов и был добр с ними. И он не «использовал» невольниц таким предосудительным образом, как некоторые вполне порядочные плантаторы. Симона поморщилась от этой мысли. Их действия и поступки не были похожи на соглашения некоторых белых мужчин с прекрасными свободными квартеронками, соглашения, почти как тайные браки, а больше походили на… ну, на нечто неприличное.

Симона с тревогой осознала, что смотрит на рабство, которое спокойно принимала все свои двадцать четыре года, в ином свете, подвергая сомнению его воздействие на общество, в котором родилась, и особенно на близких ей людей.

Ее отец, например. Он разумен и человечен. Она уважает его трудолюбие и в юридической практике и на плантации. «Как возможно отказаться от рабства, уже оказавшись в его паутине? — спрашивал он однажды во время разгоряченного спора и утверждал: — Рабство жизненно необходимо для сельскохозяйственного Юга! Как плантатор может выращивать хлопок или сахарный тростник без рабов?!»

Симона беспокойно металась в постели. «Северяне, не выросшие среди всего этого, крайне невежественны в вопросах рабства», — говорила она себе.

И в том, что сказал Арист, не было ничего, отличного от позиции ее отца. Но она не переставала взволнованно размышлять, почему горничная Ариста считала, что ей необходимо выбраться из Бельфлера. Она очень хорошенькая, вот в чем ее проблема. Но как она может быть так уверена, что новый хозяин будет вести себя иначе?

Симона села и взбила подушку, напомнив себе, что, если бы здесь была мадам де Ларж, она бы перекинулась с Аристом Бруно лишь парой слов. Так почему же она не может выбросить его из головы и заснуть?

Комната была жаркой, воздух — неподвижным, и когда Симона увидела остановившуюся на галерее за окном фигуру, то была не уверена, не во сне ли. Она почувствовала, что это Арист Бруно, хотя могла видеть лишь туманный силуэт через тонкую ткань, окружавшую ее кровать, и жалюзи, но невозможно было ни с кем спутать его широкие плечи и голову, как у льва.

Симона лежала поверх простыней в легкой сорочке, и ее охватило жаркое смущение, несмотря на уверенность, что ее нельзя увидеть с галереи. Какое-то насекомое с отчаянным жужжанием билось о москитную сетку, пытаясь добраться до нее. Силуэт исчез.

Потом она не могла вспомнить, слышала ли шаги. Приснилось ли ей это?

Но когда Ханна пришла помочь ей одеться и открыла жалюзи, она наклонилась с тихим вскриком и подобрала розу, упавшую на пол. Это была версальская роза, подаренная Аристом Симоне и небрежно оставленная ею на столе рядом с бокалом лимонада.

И теперь роза лежала, как упрек, в ее руках.

Сотни свечей в хрустальных люстрах подмигивали в ветерке, доносившемся с озера, и искрились в брильянтах и рубинах жен процветающих плантаторов, а их пышные на кринолинах юбки добавляли богатства буйству цвета. Окна в полную высоту от пола до потолка были открыты на западную и южную галереи, делая их частью бального зала.

Бал был таким же, как многие, на которых присутствовала Симона, и однако она чувствовала неуловимое отличие, какое-то пульсирующее волнение в этом зале. Она была очарована веселой музыкой чернокожих скрипачей и гитаристов и опьяняющей смесью духов и естественных ароматов ночи.

Она танцевала с Аристом, удивительно изящным и ловким. Его энергия и сила заставляли ее чувствовать себя так, будто она парит с ним над отполированным до блеска полом. Может быть, именно поэтому она танцевала с ним так часто, несмотря на свое решение пренебрегать им. Нелегко было относиться к нему с пренебрежением. Его внушительность и положение хозяина отпугнули некоторых из ее обожателей.

Аристу же казалось, что он держит в руках перышко, но перышко с очень крепким стержнем. Когда музыка останавливалась и кто-то другой приглашал ее, Арист следил за нею взглядом, восхищаясь ее прекрасной спиной в тугом лифе платья, обнаженными кремовыми плечами. Симона держалась очень прямо, и, несмотря на хрупкость ее фигуры, он чувствовал силу в ее грациозных движениях.